— Соня, ну сколько можно? Сколько можно этих коротких платьев в горошек?

— Соня, ты уже помолилась?

— Соня, как можно слушать этих фашистов?

— Соня, ты уже прочла Шолом-Алейхема?

— Соня, что ты ешь? Это же не кошерно!

— Бабушка, я люблю горошек на себе, а не в себе.

— Ну сколько можно? Надоело!

— Это ведь Вагнер, Бах! Они не были фашистами. Они не виноваты, что родились немцами, а не евреями.

— Там про любовь, а я с ней еще не знакома. Неясно мне, что он там пишет.

— Бабуля, но это очень вкусно!

Я — Соня и моя бабушка — Гитл Яковлевна живем в одесской коммуналке. Мне 15 лет, я учусь играть на барабанах, а бабушка думает — на фортепиано. У меня редкие светлые волосы и голубые глаза. В паспорте написано «еврейка», а в Одессе меня считают незаконнорожденной дочерью немца, который жил здесь больше четверти века назад.

Если бы не графа в паспорте, Тора, которую мне подарила бабушка на мой третий день рождения, бесконечный Шолом-Алейхем на книжных полках, походы в синагогу и зажигание шаббатних свечей, я бы думала, что немка, а так я не думаю, что немка я.

Со мной в одном классе учится один мальчик, тоже еврей. Я его терпеть не могу. Он часто насыпает в мой рюкзак песок, задирает мне платье и выпивает мой кисель в столовой. Но когда Сеню Жида (это фамилия у него такая, но с ударением на «и») называют «жидом» с ударением не на «и», я иду драться за него. Я вообще не умею драться, но я иду — так как моя бабушка говорит, что именно из-за этого началась война с фашистами — какой-то олух назвал еврея жидом, а никто не заметил, сделали вид, что не заметили. А я не хочу войны. Я жить хочу. На танцы хочу ходить. И духами пользоваться. Каблуки хочу научиться носить. И целоваться, целоваться хочу научиться.

Неделю назад Маша Колорадова принесла в класс анкету. Ну знаете, такую тетрадь с вопросами: «Твой любимый актер?», «Твой любимый цвет?», «Кого ты любишь?». Она дала мне заполнить её, там был вопрос: «Когда ты первый раз поцеловалась?» Я посмотрела на ответы других девочек — все они написали: «Давно!», «Год назад», «В 12 лет». А я ведь еще не целовалась. Представляете? Никогда не целовалась, и мне так стыдно! Вы даже представить не можете, как мне стыдно. Знаете, что странно? То, что я не умею готовить борщ, включать стиральную машинку, не знаю английского языка — мне не стыдно. А то, что я еще не целовалась… Вот за это мне стыдно. Очень. И я, чтобы не опозориться, ответила в анкете: «В 11 лет». А что? Пусть все завидуют. Все равно никто не узнает правды.

Моя бабушка говорит, что целоваться нужно с тем, с кем ты думаешь, что проживешь всю жизнь. «Вот, если ты думаешь, что проживешь всю жизнь с Федькой, целуйся», — говорит мне бабушка. О каком Федьке говорит бабушка, я не знаю. Не знаю я никакого Федьки, но целоваться очень хочу. Как это — целоваться?

Перед сном, когда молюсь, я не читаю нудные молитвы, которым научила меня бабушка, я просто говорю с Богом. И прошу его, чтобы я поскорее встретила того, с кем проживу всю жизнь и тогда мне можно будет с ним целоваться. Даже при бабушке. Бог — это хорошо. Даже если Его нет. Но ведь никто не знает наверняка. У кого есть Бог — тот не будет одинок. Если Он у тебя есть — значит, тебе есть с кем поговорить. Можно даже представить, что Он тебе отвечает. У меня нет друзей. Есть ребята, с которыми я общаюсь, мы ходим в кино, летом на пляж. Есть подружки, с которыми мы говорим о кремах от прыщей, но настоящего друга нет. Человека, которому я бы могла все рассказать. Все это я держу в себе. Бабушка говорит, что я закрытый человек. От кого-то закрываюсь, чтоб не ранить. От кого-то, чтобы раненой не стать. И, пока, у меня есть Бог, все так и будет. Дележка с Ним своими тайнами и только с ним.

В нашей коммуналке пять комнат, одна кухня, три плиты, один туалет и старый душ, который часто ломается. Очередь в туалет может сравниться лишь с очередью в ларек за углом с утра, когда привозят свежий хлеб. В нем собрана вся мировая литература. Начиная Гюго и заканчивая Достоевским. Но больше всего наши соседи любят рассказы Чехова.

— Умел же человек писать не кирпичи, как товарищ Толстой, а нормальные такие камушки — утренний моцион и на пять страниц ты стал начитаннее, — говорит Исаак Фишилевич, сосед из комнаты напротив. Заслуженный ветеринар, между прочим, и гуманист.

Мне вечно не везет — всегда одновременно со мной в туалет хочет кто-то еще, и если я иду первая, то этот кто-то уже через пять минут начинает стучаться в дверь, а если я иду после кого-то, то после кого-то можно задохнуться. Один дядя Ися, тот что гуманист — толерантен. Все держит в себе. Терпит и ждет. Правда, давеча удивилась, увидев, как дядя Ися в своей авоське нес Mein Kampf. Купил на барахолке. Зайдя в наш хезник, узрела, что вместо туалетной бумаги лежат мелко нарезанные клочки. Это был Mein Kampf. Бумага, конечно, жесткая, но я вышла с ощущением выполненного долга и воспоминанием о десятке клочков, спущенных в канализацию. Вот так в символичной борьбе, фашизм почил среди дерьма.

Моей бабушке 78 лет. Она до сих пор красит губы, носит заколки и покупает кружевные бюстгальтеры. Не для мужчин! Для себя. Бабушка говорит, что благодаря бюстодержателю она все еще чувствует себя женщиной. Ее очень любят мужчины. Бабушка и сегодня курит — у нее есть мундштук. По вечерам она приходит в парк — играть с мужчинами в преферанс и домино. У нее большие красивые глаза, серые волосы и томный голос. Те, кто ее не знает, думают, что в молодости она пела арии, крутила романы, носила шубы и драгоценности. А я не знаю — правда ли это. Бабушка мне не рассказывает. Она никому ничего не рассказывает. Наверное, ее лучший друг тоже Бог.

Бабушка мне всегда говорит: «Даже когда тебе плохо, улыбайся! Пусть лучше тебе завидуют, чем жалеют». Я с бабушкой никогда не говорила о сексе. Мне всегда казалось, что она и слова такого не знает. Но вчера бабушка мне сказала: «Я тебе про секс ничего рассказывать не буду. Вот будет у тебя муж — он все расскажет и покажет. И даже если тебе к моменту встречи с мужем о сексе все будет известно, молчи! Молчи и слушай мужа! Хочешь умного мужа — будь дурой».

Мою бабушку считают мудрой. Видел бы кто-нибудь ее по утрам! Когда она ищет вчерашний день. Так она называет то, чем занимается. В поисках пенсии и очков перелистываются все книги, переворачивается вся одежда. У бабушки склероз. Одна одесская старуха, видя бабушку, говорит ей вслед тихо, но отчего-то всегда получается громко: «Старая проститутка», и знаете, шипит как змея. Мне всегда хочется подойти и дать в ее длинный нос, но бабушка останавливает меня, поворачивается к ней и говорит: «Мусичка, ну я же не виновата, что Ленечка Утесов в пятьдесят шестом влюбился в мою попу, а не в твои кости». Старая змея начинает шипеть еще больше, а мы уходим c гордо поднятыми головами, крутя попами.

На мою бабушку до сих пор смотрят влюбленными глазами, а я некрасивая. Когда она слышит, что я называю себя некрасивой, то говорит, что я дура. «Ну вот, кроме того что некрасивая, еще и дура! Целый букет», — отвечаю я. Тогда бабушка берет меня за руку и ведет к зеркалу. «Посмотри на мой большой нос», — говорит она. Я смотрю и вижу, что он большой. «Посмотри на мои глаза», — просит она. Я смотрю и вижу, что левый больше правого, или правый меньше левого. «Посмотри на губы». Я смотрю и вижу, что они тонкие и в морщинах. Бабушка сажает меня в кресло и улыбается, потом начинает ходить по комнате. Видели бы вы ее походку! Богиня! Она садится на край стула и закуривает. Ее пальцы, шея, непослушные локоны на лице. О боги! И я не вижу ее большого носа, не замечаю разных глаз и тонких губ. Иногда мне кажется, что она не стареет, а просто взрослеет. Красиво взрослеет. «Человек красив снаружи тогда, когда не гниет внутри», — говорит бабушка. «Ты как вино: с годами лучше. А я как мясо: с годами порчусь», — отвечаю я.

Была осень. Был дождь. Желтые листья прилипали к моим ботинкам и не хотели их отпускать. Мне было грустно. Первый раз так грустно. Когда внутри пусто, а из горла вырывается вой. И хочется спрятаться, и хочется, чтобы кто-то обнял, не задавая вопросов. Хочется молчать и выть одновременно. Я пошла к морю. Пришла. Сняла ботинки и начала ходить по песку. Достала бритву из кармана (я ее специально из дому взяла), сняла пальто, подняла рукав блузки из шифона. Вены. Мои зеленые вены. Их так хорошо видно. Я в кино видела, как хорошо бритва по венам плывет. Как нож по мягкому маслу. Я опустила бритву. Еще сантиметр — и она поплывет по маслу.

Соседский мальчишка прибежал в наш двор, позвонил в нашу квартиру. Наша светлая комната, бабушка губы красит. «Вы знаете?.. Вы видели, что ваша Сонька сделала?» — спросил Димка. «Гитл! Гитл! Ты видела? Ты видела Соньку? А мы тебя предупреждали? Говорили же, что от нее всего можно ожидать», — говорит наша соседка по квартире. Все соседи сбежались в нашу комнату, все задавали бабушке одни и те же вопросы, но никто не решался сказать, что произошло. Боялись. Бабушка встала, подошла к окну и увидела меня. Соню! Свою Соньку! С букетом желтых цветов и бритую наголо. Она начала громко смеяться, смогла лишь сказать: «Ну что, может, наконец-то теперь моя Сонечка начнет носить шапки».

Первый раз такая душащая грусть. Первый раз ушла из дому. С бритвой. Бабушке цветы просто так первый раз. Бритва над моими венами так близко впервые. Как в кино.

Но я боли боюсь.

Я жить хочу. На танцы хочу ходить. И духами пользоваться. Каблуки хочу научиться носить.

И целоваться, целоваться хочу научиться.

Никому не рассказала, что хотела с собой сделать. Об этом знали только я и Он. Как же стыдно потом было перед Ним, бабушкой. И собакой Вельветой, которую я подкармливаю. Она может умереть, если я не буду её кормить. С приходом зимы мне стало хорошо.

Я люблю зиму. Зимой все честнее. Женщины не оголяют ног, плеч. Мужчинам не приходится смотреть на обнаженные женские тела. Кричать вдогонку женским каблучкам пошлости. Остаются только глаза – печальные, игривые, разные и желания прикрытые одеяниями и Богом, который живет в каждом. Люблю много одежды на себе и курица зимой дороже, поэтому мы ее редко покупаем. А это хорошо! Курица летом дешевая, а моя бабуля кроме курицы умеет готовить только куриные котлеты. И вот так – курица на завтрак, курица на ужин, курица на обед. Несчастная птица, несчастная. И несчастная Соня, несчастная. И мы с ней несчастны по одной причине: потому что я ее ем.

Вчера в Одессу приезжал мой любимый балет. Бабушка их не любит. Она говорит, что перед тем, как выйти на сцену, они пьют и что-то нюхают. А я сидела на галерке и плакала, а потом смеялась и снова плакала. Мне хотелось свою жизнь прожить на этой сцене, под эту музыку, с этими людьми, в этом танце. Но мне нужно было идти в синагогу: сегодня пятница — заступает шаббат.

Бабуля, как обычно, сидела с мундштуком и почти не улыбалась. А на моей голове уже был ежик, и все почему-то думали, что у меня были вши и поэтому меня побрили наголо. Оттого родители не подпускали ко мне своих детей. Бабушку это жутко забавляло. В последнее время ее могли рассмешить только две вещи: ухаживания Михаила Кацмана и мой ежик на голове.

Я люблю ходить в синагогу. И в церковь тоже люблю. И в мечеть.

Только вот люди, называющие себя слугами Бога…

Ведут себя так, как будто Бог лично предложил им свою дружбу, а кому-то даже крышу. Их кроссворды в рясах. Лица в телевизорах. Счета в банках. И заученные, пустые слова, которыми они пытаются наполнить уши других, души. Тщетно. Иногда я превращаюсь в муху и залетаю в их комнаты, когда они одни. Закрываю своими лапками уши, чтобы не слышать, закрываю глаза, чтобы не видеть. Стыдно. За них стыдно. И возвращаюсь к грешным людям. Мне с ними лучше. Думается, оттого, что их Бог живет не на языке. Он спрятан глубоко, чтобы сберечь.

Вчера Сеня Жид не пришел в школу. Учительница сказала: «Заболел». Я отправила ему букетик цветов. Я всегда отправляю букетики больным. А вот мне никто никогда не отправлял цветов. Просто я никогда не болею.

А неделю назад к нам приходил поклонник моей бабушки — дядя Миша, тот, что Кацман. Позвал меня тихо, чтобы бабушка не услышала. «Соня, о чем бабушка мечтает?», — спросил дядя Миша. Ну, я так подумала — бабушка дядю Мишу все равно не очень любит, она все еще без ума от Утесова, и я ответила: «О черной пишущей машинке».

В этот же день позвонили в дверь, нам принесли коробку. Ну, не нам, а бабушке. Подарок от Михаила Кацмана. Она удивилась, и мне пришлось ей все рассказать.

Бабушка? А что бабушка?

Она кричала. Был шкандаль. В очередной раз напомнила о моей дерзости, наглости и о том, что я далеко пойду. А когда я вышла из комнаты, она, думая, что я уже далеко, начала смеяться.

Бабушка хочет, чтобы я была врачом, а я буду писательницей. Правда, бабуля говорит, что меня вот такую смогут взять только в цирковое училище. Да и то по блату. Давеча дядя Миша прислал бабушке тюльпаны. Где он их достал зимой? Михаил Кацман чиновник, ему 80 лет. Он все еще мечтает репатриироваться в Израиль и жить на берегу Красного моря с моей бабушкой.

Мне кажется, бабушка влюбляется. Вчера купила себе новый лифчик с розочками и духи Guerlain. Она даже на диету села. А та старая карга Мусичка, под нашими окнами краской написала: «Гитл — передним местом думает». И дядя Миша полдня стирал это посвящение. Бабушка сидела у окна и наблюдала за ним, а он посылал воздушные поцелуи в нашу форточку. Ей.

Хм. Или это весна, или скоро мне надо будет идти в синагогу и договариваться с раввином о свадьбе.

Теперь бабушка — Кацман. Кацман Гитл Яковлевна. Завтра новобрачные отправляются в свадебное путешествие в Израиль. И дядя Миша даже готов терпеть курицу на завтрак, курицу на ужин, курицу на обед.

И что-то в нашу комнату, нам в последнее время часто приносят цветы. Ну, не нам — мне. А на маленьких открытках написано что-то о любви. А я с ней еще незнакома. Неясно мне, что он там пишет. А пишет Сеня Жид. Я написала об этом в письме бабушке, в Израиль. «Ну шо, Сонечка, если к твоему характеру еще и такую фамилию, то ты точно далеко пойдешь. А когда станешь писательницей, тебе даже не нужно будет думать о псевдониме», — ответила мне бабушка.

Бабушка целыми днями целуется с дядей Мишей — значит, у них это на вечность. А мы с Сеней любим сидеть на берегу Черного моря и приближаться к вечности. Вчера написала первый рассказ о своей любимой старушенции, Сене очень понравилось. Сенечке вообще все во мне нравится. Только готовить я не умею. Вернее умею, но, как бабушка: курицу на завтрак, курицу на ужин, курицу на обед.